Что мы часто упускаем в спорах о переводе богослужения на русский

Надо ли переводить богослужение на русский? Почему вокруг это вопроса не прекращаются споры? По какой причине одни верующие выступают за сохранение церковнославянского языка богослужения, а другие против этого?

Как считает протоиерей Павел Великанов, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы на Городне в Москве, дело не в самом переводе, а в том, насколько мы сегодня сохраняем способность чувствовать себя частью богослужения — и тут реальных, а не умозрительных проблем, в которых часто вязнут споры о переводе, гораздо больше.

Тезис 1.

— Отец Павел, если, на Ваш взгляд, проблема тут не только в понятности или непонятности языка богослужения, то в чем еще?

— Речь скорее о месте человека в литургической жизни Церкви. Неправильно весь смысл присутствия человека на богослужении сводить исключительно к вопросу, все ли ему там понятно. Все-таки человек приходит на службу не для того, чтобы узнать или понять что-то для себя новое. Он приходит в первую очередь для того, чтобы перезагрузить свое сознание, свой внутренний мир и сопоставить его с той жизнью, которой живет Церковь. Богослужение — это прежде всего пространство актуализации христианского веро- и нравоучения, перевода знания в понимание и даже ещё глубже — переживания, проживания того, о чем говорится в Писании и истории Церкви.

Богослужение — гораздо более глубокий и широкий феномен, чем мы обычно думаем. Там есть разные этажи, разные уровни. И только к одному из его измерений имеют отношение те самые смыслы и догматические утверждения, которые мы находим как в самом чинопоследовании службы, так и в конкретных песнопениях.

Есть уровень смысловой — это гимнография, это поэтика, это глубочайшие богословские формулы, красиво упакованные в ту риторику, которая была характерна для эпохи, в которую жили составители этих текстов. Впрочем, для нас и это зачастую полнейшая абракадабра: мы не понимаем, как все это выстраивается, по какой логике, и почему нельзя сказать о чем-то просто, а надо обязательно это сделать с каким-то «подвывертом».

Но есть и другие уровни. И один из важнейших — во всяком случае для меня — та ткань богослужения, которая плетется на каждой службе. У этой ткани есть свой узор. И для русского человека неотъемлемой составляющей этого узора является церковнославянский язык.

Отец Павел Флоренский говорил, что богослужение — это синтез искусств. Это такое действо, в которое человек оказывается вовлечен весь без остатка. И сводить его исключительно к поверхностному рациональному восприятию, на мой взгляд, не только неправильно, но и разрушительно для самой ткани богослужения.

— Зачем тогда переводить богослужение на национальные языки? Почему бы не служить везде на церковнославянском?

— Это-то как раз понятно: зачем церковнославянский язык там, где он является абсолютно чужим? А для русского человека славянский — не чужой. Это источник нашего языка, всей его полисемантичности (многозначности, многогранности. — Прим .ред.). Одна моя знакомая из Амстердама недавно пожаловалась: читали с двенадцатилетним ребенком какой-то стих — что-то из середины XIX века, — и пришлось чуть не каждое слово ему объяснять. Потому что ее ребенок, хоть и свободно говорит по-русски, но думает-то уже на другом языке, и семантическое поле у него совершенно другое. Он нигде не встречал эти русские слова — ни в литературе, ни в разговоре родителей или друзей, с которыми он общается. То есть для ребенка, выросшего в иноязычной среде, даже наш современный русский язык уже представляет определенную проблему.

А ведь для других народов церковнославянский язык вообще чужой, к нему еще надо добираться — через такой же неблизкий русский язык. Так зачем создавать людям проблему там, где этого можно избежать?

Моя позиция по вопросу целесообразности перевода достаточно ясная: должны быть точки входа для людей, для которых непонятность церковного языка является существенной преградой для вхождения в церковную жизнь. Нужны переводы на русский язык литургии, чинопоследований таинств и треб, но делаться они должны не ради перевода как такового.

При этом мне очень не нравится, когда утверждают: мол, служба на церковнославянском языке непонятна, бессмысленна, а быть на службе, не понимая ее, — это грех, поэтому давайте все сейчас одним махом переведем на русский язык и сразу решим все проблемы. Во-первых, мы этим проблемы не решим. Во-вторых, неужели нет какого-то более-менее разумного среднего пути? Чтобы максимально сохранить красоту церковнославянского языка, но при этом сделать определенную коррекцию в тех местах, которые режут наш слух, либо воспринимаются с совершенно противоположным смыслом.

— А для чего тогда писались все эти тексты? Когда читаешь каноны на всенощной, понимаешь, что люди, писавшие это в VII–VIII веках в Византии, тоже общались с Богом, и язык их общения был очень высок. И от этого твой собственный внутренний диалог с Богом может заиграть новыми красками.

— Здесь я бы хотел остановиться на двух моментах. Первый: вы совершенно верно отметили, что литургическая поэзия — это определенные срезы эпох, срезы ментальности, политической ситуации, культуры того времени. Так правильно ли пытаться переписать, переформатировать эти культурно-исторические памятники в наш нынешний контекст? Я, например, в этом не уверен. Потому что, если мы переведем на русский язык, например, чтения Страстной седмицы, адресованные иудеям, боюсь, к нам явится комиссия проверять, не оскорбляем ли мы чувства верующих и не разжигаем ли межрелигиозную рознь. Но пока все это облечено в красивую и не особо понятную церковную лексику, вопросов к нам не возникает. И это нормально. Потому что, когда это писалось, была другая ситуация, другой контекст. Так зачем нам делать этот искусственный прыжок из той эпохи в нынешнее время?

Второе: на мой взгляд, куда более важной темой является не перевод как таковой, а открытие свободы литургического творчества. Потому что где-то подспудно оно все равно идет. Скажем, в советское время был очень популярен акафист «Слава Богу за всё!», написанный по-русски. Но это был не «бульварный», а чистый и достаточно высокой русский язык. Почему этот акафист был так популярен? Да именно потому, что в этом жанре на этом языке в душе у читателя очень многое откликалось. Он чувствовал себя не воодушевленным свидетелем разговора византийского монаха VI века с Богом — хотя это тоже здорово. Он чувствовал себя активным участником этого разговора.

На мой взгляд, это гораздо более важная тема, чем перевод богослужения на русский язык. Я считаю, по мере того как у нас будет развиваться новая, современная богослужебная поэтика, тема перевода просто отойдет на второй план. Но тут есть другая проблема. У нас ведь и сейчас пишут каноны, акафисты, последования служб, но они нередко просто зубодробительные, совершенно не учитывающие слух нашего современника. Там есть над чем очень серьезно работать нашей богослужебной комиссии.

— Но ведь люди все разные. И есть храмы, где какие-то богослужебные тексты адаптированы, а какие-то читаются в русском переводе — например, Евангелие.

— Это хорошо, когда в Церкви есть и то, и другое. Это подходит и человеку, ориентированному на рацио, и тому, кому ближе образное, аллегорическое, эмоциональное восприятие. И даже тем, кто считает, что на службе главное — постоять: так, чтобы прямо пот градом тек, но ты бы чувствовал, что да, ты стоишь перед Богом... Это ведь на самом деле тоже богослужение. Как, например, у какой-нибудь сотрудницы храма, которая готовит обед для тех, кто после службы придет на трапезу, и у нее там на кухне включена трансляция. Знаете, во всех афонских монастырях есть общее правило: монахи и послушники, которые трудятся во время службы, когда подходит время причащаться, они прямо в своей рабочей одежде заходят в храм, причащаются и идут обратно работать. То есть это все — общее делание, это все — литургия. И неправильно было бы фокусироваться только на какой-то одной ее части, тем самым умаляя все остальные.

Красота Церкви — в том числе и в этом многообразии. В том, что любой человек может найти в ней такой формат, в котором богослужение будет помогать ему расти, развиваться.

И конечно, очень многое зависит от того, кто читает богослужебные тексты. Это как хороший артист, который своим чтением, общей аранжировкой вдруг очень сильно углубляет какие-то вещи, а какие-то выводит на поверхность, хотя в тексте на них есть лишь легкие намеки. Мы помним потрясающую запись проникновенного чтения Великого покаянного канона Патриархом Пименом. Это по сей день своего рода камертон чтения.

Еще будучи семинаристом, когда все мы должны были присутствовать на утренних и вечерних молитвах, я заметил, что качество моего восприятия этих молитв напрямую зависит от того, кто их читает. Кто-то читал медленно, спокойно, вроде бы даже продуманно, но все эти слова превращались в какой-то абсолютно пустопорожний рой, и меня ничто не цепляло. А другой, наоборот, читал быстро, казалось бы, безо всяких эмоций — но ты понимал каждое слово, и оно тебя словно пронзало. И уже с той поры для меня стало очевидно: то, как откликается текст в душе другого человека, зависит от очень разных причин.

А во время изучения языков наши педагоги говорили: вы должны научиться читать текст на другом языке так, чтобы человек, который имеет самое поверхностное представление об этом языке, все-таки смог понять, что вы читаете.

Но надо сказать откровенно, наша культура чтения и вообще культура артикуляции церковнославянских текстов во время богослужения находится на очень низком уровне. Редко встретишь храм, где хотя бы четко читали. Что уж говорить о переживании того, о чем читают. Чтобы на шестопсалмии весь храм замирал и ловил каждое слово.

— Возможен ли действительно компромисс? Еще литургия на русском у нас периодически кое-где совершается. Но может, стоит для желающих — хотя бы в какой-то будний день — и вечерню с утреней служить на русском?

— Непростой вопрос. Есть несколько тем, которые лежат на поверхности. Прежде всего, это вопрос понятности отрывков Священного Писания, которые читаются во время богослужения. У меня на приходе давным-давно Апостол читается на двух языках: сначала на церковнославянском, потом на русском. И пришлось потратить достаточно много времени, где-то около года, пока мы не нашли правильную манеру подачи русского текста. Были разные эксперименты — что-то получилось, что-то нет. Но в какой-то момент мы нашли вот ту самую стилистику чтения, артикуляции. И удивительное дело: в храме во время чтения Апостола народ перестал суетиться, все стали слушать.

— Но если уж по гамбургскому счету, чтобы понимать те отрывки из апостольских посланий, которые звучат за литургией, нужно еще и контекст знать.

— Правильно. Но тут опять несколько уровней. Первый — непонятный церковнославянский язык, второй — более понятный русский и обязательно — истолкование, адаптация этого текста, которую делает священник в своей проповеди.

Послания ведь тоже очень разные. Есть и такие, которые и на славянском понимаются на раз безо всякого перевода. «Плод же духа есть любы, радость, мир, кротость, благость, долготерпение, воздержание...» — и что тут переводить?

— Но не только же с Апостолом проблемы. Нет полного понимания даже 50-го псалма. Что значит «грех мой предо мною есть выну»? У кого ни спросишь, все говорят: мол, перед лицом Господа откажусь от этого греха. Хотя на самом деле это означает, что «грех мой от меня не отступает и всегда пребывает со мной и мучит меня».

— Это немного другая тема. Действительно, хорошо бы провести какую-то минимальную правку тех моментов в церковнославянских текстах, где встречаются такие слова-перевертыши, зачастую с прямо противоположным смыслом. Вот поэт и переводчик Ольга Седакова сделала замечательный словарь, в котором всем дала возможность познакомиться с подобными вещами.

Понимаете, должна быть определенная культура и интерес к церковнославянскому языку, чтобы владеть всей этой поэтикой, чтобы это не было каким-то архаизмом, а наоборот, было бы ощущение, что это просто круто — потому что развивает, встраивает в какой-то новый пласт бытия. Как любой другой язык: сколько языков человек знает, столько жизней он живет.

Но кроме Апостола и Евангелия, есть ведь и другие чтения. Например, Великим постом читается много паремий (фрагментов из Ветхого завета. — Прим. ред.) — там и я-то далеко не все понимаю. Так почему бы не читать паремии на русском языке? И это будет полезнейшим назиданием для всей Церкви, будет действительно работать.

Не надо ломать поэтику самого богослужения — стихир, тропарей, ирмосов, которые у нас уже просто вошли в плоть и кровь как неотъемлемая часть церковной традиции. Но дайте возможность людям понимать тексты Священного Писания. Там смыслы первичны по отношению к форме.

— Но ведь на многих приходах священники для этого проводят специальные циклы бесед…

— На них все равно приходят единицы. Давайте честно скажем: ну нет у нас «моды» на осознанное участие в богослужении. Нам страшно смотреть в сторону Бога осмысленным взглядом. Почему — это другой вопрос. Вообще, знаете, моя любовь к богослужению тысячу раз меня убежала в том, что богослужение, как и Священное Писание, само по себе имеет очень высокую информационную плотность. И едва ли обычный, нормальный, психически полноценный человек в состоянии пережевать и переварить все то, что он услышит на одной службе. У него будет просто несварение мозгов.

— Мне доводилось слышать от священников, что, когда долго служишь алтарником, тебе кажется, что ты знаешь службу назубок. А потом тебя рукополагают — и оказывается, тебе приходится осваивать службу чуть ли не заново. А у прихожанина ее восприятие с годами тоже меняется?

— Но мы же с вами постоянно изменяемся, меняется и наш внутренний мир. И то, что год назад в сердце никак не откликалось, сегодня начинает кричать. А то, что год тому назад радовало, становится просто пустыми фразами. Но тем и ценно богослужение, тем и прекрасно, что в нем в любом состоянии, в любой период жизни всегда можно найти горсть изумрудов и бриллиантов, которые можно перебирать очень-очень долго. Вот только мы зачастую, по словам отца Павла Флоренского, ведем себя как владельцы сундука с драгоценностями, которыми и сами не пользуемся, и другим не даем. И это, конечно, наша беда, наша боль.

— А может, тут дело еще в инерции такого иждивенчества, что ли, со стороны мирян? Ведь еще несколько десятилетий назад в храме весь народ пел многие стихиры, тропари, другие песнопения — и это было совершенно другое восприятие своего участия в богослужении.

— Знаете, у меня один друг-священник как раз постепенно ввел у себя на приходе пение литургии, а сейчас и всенощного бдения всем народом. Не потому, что нет денег на хор, а для того, чтобы сплотить верующих вокруг службы. Так вот он говорит: когда была первая служба, которую полностью пел народ, это было абсолютно другое пространство храма. Исчезло средостение между служащим священником, хором и «потребляющими религиозные услуги» прихожанами, все влились в общий поток литургического действа.

Я считаю, что эта практика очень целесообразная и правильная. Другое дело, что, конечно, не все к этому готовы. На моем предыдущем приходе мы служили две литургии — одну с профессиональным хором, другую с детским народным. И каждый для себя выбирал, куда он сегодня пойдет. Конечно, не у всех есть такие возможности. Но я думаю, было бы желание…

— Но не все же время богослужения заполнено пением или чтением. Бывают и паузы…

— Вот только у нас еще почти напрочь отсутствует такая важная часть молитвы, как молчание. К примеру, священник не успел дочитать молитвы, а хор уже все пропел, регент спешно начинает повторять последний музыкальный фрагмент. А то что же это — в храме тихо, а это неправильно! Это тоже какая-то наша определённая внутрицерковная  деформация. В храме как раз и должно быть пространство воздуха, внутреннего простора, в котором и паузе, и молчанию, и тишине обязательно должно быть место.

— И чтобы в этой тишине можно было услышать доносящиеся из алтаря молитвы Евхаристического канона…

— Да, это всегда как-то очень цепляет и вдохновляет... И мне кажется, надо радоваться, что сегодня интерес к богослужению уже не формальный: мы пытаемся подойти с разных сторон и понять, что надо сделать, что изменить и в нашей внутренней жизни, и собственно в церковном пространстве, чтобы качество участия людей в богослужении существенно изменилось. Потому что богослужение — это наше главное сокровище, и его нельзя хранить «под спудом».

Беседовала Марина Борисова

foma.ru